Жорес

Ноябрь,
   а народ
      зажат до жары.
Стою
   и смотрю долго:
на шинах машинных
         мимо —
            шары
катаются
       в треуголках.
Войной обагренные
         руки
            умыв,
и красные
         шансы
         взвесив,
коммерцию
           новую
         вбили в умы —
хотят
   спекульнуть на Жоресе.
Покажут рабочим —
         смотрите,
            и он
с великими нашими
         тоже.
Жорес
   настоящий француз.
            Пантеон
не станет же
      он
         тревожить.
Готовы
   потоки
      слезливых фраз.
Эскорт,
   колесницы —
         эффект!
Ни с места!
      Скажите,
         кем из вас
в окне
   пристрелен
         Жорес?
Теперь
   пришли
      панихидами выть.
Зорче,
   рабочий класс!
Товарищ Жорес,
          не дай убить
себя
   во второй раз.
Не даст.
   Подняв
         знамен мачтовый лес,
спаяв
   людей
      в один
         плывущий флот,
громовый и живой,
         попрежнему
               Жорес
проходит в Пантеон
         по улице Суфло.
Он в этих криках,
         несущихся вверх,
в знаменах,
      в шагах,
         в горбах
«Vivent les Soviets!..
         A bas la guerre!..
Capitalisme à bas!..»
И вот —
      взбегает огонь
             и горит,
и песня
   краснеет у рта.
И кажется —
      снова
         в дыму
            пушкари
идут
   к парижским фортам.
Спиною
      к витринам отжали —
            и вот
из книжек
        выжались
         тени.
И снова
   71-й год
встает
   у страниц в шелестении.
Гора
   на груди
      могла б подняться.
Там
       гневный окрик орет:
«Кто смел сказать,
         что мы
            в семнадцатом
предали
   французский народ?
Неправда,
        мы с вами,
         французские блузники.
Забудьте
      этот
      поклеп дрянной.
На всех баррикадах
         мы ваши союзники,
рабочий Крезо,
      и рабочий Рено».