Короткие стихотворения поэтессы Беллы Ахмадулиной для школьников, детей
Уж сыплется, уж смотрит с неба.
Иду и хоронюсь от света,
Чтоб тенью снег не утруждать.
О стеклодув, что смысл дутья
Так выразил в сосульках этих!
И, запрокинув свой беретик,
На вкус их пробует дитя.
И я, такая молодая,
Со сладкой льдинкою во рту,
Оскальзываясь, приседая,
По снегу белому иду.
И всё-таки уже белеет
Ночь над Невою.
Ум болеет
Тоской и негой молодой.
Когда о купол золотой
Луч разобьётся предрассветный
И лето входит в Летний сад,
Каких наград, каких услад
Иных просить у жизни этой?
И не совпасть, и связи не прервать.
Так навсегда, что даже у надгробья,—
Потупившись, не смея быть при Вас,—
Изъявленную внятно, но не грозно
Надземную приемлю неприязнь.
При веяньях залива, при закате
Стою, как нищий, согнанный с крыльца.
Но это лишь усмешка, не проклятье.
Крест благородней, чем чугун креста.
Ирония — избранников занятье.
Туманна окончательность конца.
В блаженстве той свободы пустяковой,
Когда былой уже закончен труд
И - лень и сладко труд затеять новый.
Как труд былой томил меня своим
Небыстрым ходом! Но - за проволочку -
Теперь сполна я расквиталась с ним,
Пощечиной в него влепивши точку.
Меня прощает долгожданный сон.
Целует в лоб младенческая легкость.
Свободен - легкомысленный висок.
Свободен - спящий на подушке локоть.
Смотри, природа, - розов и мордаст,
Так кротко спит твой бешеный сангвиник,
Всем утомленьем вклеившись в матрац,
Как зуб в десну, как дерево в суглинок.
О, спать да спать, терпеть счастливый гнет
Неведенья рассудком безрассудным.
Но день воскресный уж баклуши бьет
То детским плачем, то звонком посудным.
Напялив одичавший неуют
Чужой плечам, остывшей за ночь кофты,
Хозяйки, чтоб хозяйничать, встают,
И пробуждает ноздри запах кофе.
Пора вставать! Бесстрастен и суров,
Холодный душ уже развесил розги.
Я прыгаю с постели, как в сугроб -
Из бани, из субтропиков - в морозы.
Под гильотину ледяной струи
С плеч голова покорно полетела.
О умывальник, как люты твои
Чудовища - вода и полотенце.
Прекрасен день декабрьской теплоты,
Когда туманы воздух утолщают
И зрелых капель чистые плоды
Бесплодье зимних веток утешают.
Ну что ж, земля, сегодня-отдых мой,
Ликую я - твой добрый обыватель,
Вдыхатель твоей влажности густой,
Твоих сосулек теплых обрыватель.
Дай созерцать твой белый свет и в нем
Не обнаружить малого пробела,
Который я, в усердии моем,
Восполнить бы желала и умела.
Играя в смех, в иные времена,
Нога дедок любовно расколола.
Могуществом кофейного зерна
Язык так пьян, так жаждет разговора.
И, словно дым, затмивший недра труб,
Глубоко в горле возникает голос.
Ко мне крадется ненасытный труд,
Терпящий новый и веселый голод.
Ждет насыщенья звуком немота,
Зияя пустотою, как скворешник,
Весну корящий, - разве не могла
Его наполнить толчеей сердечек?
Прощай, соблазн воскресный! Меж дерев
Мне не бродить. Но что все это значит?
Бумаги белый и отверстый зев
Ко мне взывает и участья алчет.
Иду - поить губами клюв птенца,
Наскучившего и опять родного.
В ладонь склоняясь тяжестью лица,
Я из безмолвья вызволяю слово.
В неловкой позе у стола присев,
Располагаю голову и плечи,
Чтоб обижал и ранил их процесс,
К устам влекущий восхожденье речи.
Я - мускул, нужный для ее затей.
Речь так спешит в молчанье не погибнуть,
Свершить звукорожденье и затем
Забыть меня навеки и покинуть.
Я для нее - лишь дудка, чтоб дудеть.
Пускай дудит и веселит окрестность.
А мне опять - заснуть, как умереть,
И пробудиться утром, как воскреснуть.
Жара в окне так приторно желта,
Что бабочка, усопшая меж стекол,
Смерть прервала для краткого житья.
Не страшно ли, не скушно ли? Не зря ли
Очнулась ты от участи сестер,
Жаднейшая до бренных лакомств яви
Средь прочих шоколадниц и сластён?
Из мертвой хватки, из загробной дрёмы
Ты рвешься так, что, слух острее будь,
Пришлось бы мне, как на аэродроме,
Глаза прикрыть и голову пригнуть.
Перстам неотпускающим, незримым
Отдав щепотку боли и пыльцы,
Пари, предавшись помыслам орлиным,
Сверкай и нежься, гибни и прости.
Умру иль нет, но прежде изнурю я
Свечу и лоб: пусть выдумают — как
Благословлю я xищность жизнелюбья
С добычей жизни в меркнущих зрачках.
Пора! В окне горит огонь-затворник.
Усугубилась складка меж бровей.
Пишу: октябрь, шестнадцатое, вторник —
И Воскресенье бабочки моей.
Стекающий с горы лавиной многоцветья.
Начнёмте же игру, любезный друг, ау!
Останемся в саду минувшего столетья.
Ау, любезный друг, вот правила игры:
Не спрашивать зачем и поманить рукою
В глубокий нежный сад, стекающий с горы,
Упущенный горой, воспринятый Окою.
Попробуем следить за поведеньем двух
Кисейных рукавов, за блеском медальона,
Сокрывшего в себе... ау, любезный друг!..
Сокрывшего, и пусть, с нас и того довольно.
Заботясь лишь о том, что стол накрыт в саду,
Забыть грядущий век для сущего событья.
Ау, любезный друг! Идёте ли?- Иду.-
Идите! Стол в саду накрыт для чаепитья.
А это что за гость?- Да это юный внук
Арсеньевой.- Какой?- Столыпиной.- Ну, что же,
Храни его Господь. Ау, любезный друг!
Далекий свет иль звук - чирк холодом по коже.
Ау, любезный друг! Предчувствие беды
Преувеличит смысл свечи, обмолвки, жеста.
И, как ни отступай в столетья и сады,
Душа не сыщет в них забвенья и блаженства.
Вопросов мне не задавай.
Глазами добрыми и верными
Руки моей не задевай.
Не проходи весной по лужицам,
По следу следа моего.
Я знаю - снова не получится
Из этой встречи ничего.
Ты думаешь, что я из гордости
Хожу, с тобою не дружу?
Я не из гордости - из горести
Так прямо голову держу.
И худой, как рабы на галере:
Горячей, чем рабыни в гареме,
Возжигала зрачок золотой
И глядела, как вместе горели
Две зари по-над невской водой.
Это имя, каким назвалась,
Потому что сама захотела, —
Нарушенье черты и предела
И востока незваная власть,
Так — на северный край чистотела
Вдруг — персидской сирени напасть.
Но её и моё имена
Были схожи основой кромешной,
Лишь однажды взглянула с усмешкой,
Как метелью лицо обмела.
Что же было мне делать — посмевшей
Зваться так, как назвали меня?
Я завидую ей — молодой
До печали, но до упаданья
Головою в ладонь, до страданья,
Я завидую ей же — седой
В час, когда не прервали свиданья
Две зари по-над невской водой.
Да, как колокол, грузной, седой,
С вещим слухом, окликнутым зовом,
То ли голосом чьим-то, то ль звоном,
Излучённым звездой и звездой,
С этим неописуемым зобом,
Полным песни, уже неземной.
Я завидую ей — меж корней,
Нищей пленнице рая и ада.
О, когда б я была так богата,
Что мне прелесть оставшихся дней?
Но я знаю, какая расплата
За судьбу быть не мною, а ей.
Там, где лебеди и зоосад,
На прицеле всеобщего взора
Два гепарда, обнявшись, лежат.
Шерстью в шерсть, плотью в плоть проникая,
Сердцем втиснувшись в сердце — века
Два гепарда лежат. О, какая,
Два гепарда, какая тоска!
Смотрит глаз в золотой, безвоздушный,
Равный глаз безысходной любви.
На потеху толпе простодушной
Обнялись и лежат, как легли.
Прихожу ли я к ним, ухожу ли
Не слабее с той давней поры
Их объятье густое, как джунгли,
И сплошное, как камень горы.
Обнялись — остальное неправда,
Ни утрат, ни оград, ни преград.
Только так, только так, два гепарда,
Я-то знаю, гепард и гепард.
И над мачтами гром.
Ты со мной приключился,
Словно шторм с кораблем.
То ли будет, другое...
Я и знать не хочу -
Разобьюсь ли о горе,
Или в счастье влечу.
Мне и страшно, и весело,
Как тому кораблю...
Не жалею, что встретила.
Не боюсь, что люблю.
Счастливой нищей, доброй каторжанкой,
Озябшею на севере южанкой,
Чахоточной да злой петербуржанкой
На малярийном юге проживу.
Не плачьте обо мне - я проживу
Той хромоножкой, вышедшей на паперть,
Тем пьяницей, поникнувшим на скатерть,
И этим, что малюет Божью Матерь,
Убогим богомазом проживу.
Не плачьте обо мне - я проживу
Той грамоте наученной девчонкой,
Которая в грядущести нечёткой
Мои стихи, моей рыжея чёлкой,
Как дура будет знать. Я проживу.
Не плачьте обо мне - я проживу
Сестры помилосердней милосердной,
В военной бесшабашности предсмертной,
Да под звездой моею и пресветлой
Уж как-нибудь, а всё ж я проживу.
Что холод окреп, а с утра моросило,
Что дико и нежно сверкает фольга
На каждом углу и в окне магазина.
Пока серпантин, мишура, канитель
Восходят над скукою прочих имуществ,
Томительность предновогодних недель
Терпеть и сносить - что за дивная участь!
Какая удача, что тени легли
Вкруг елок и елей, цветущих повсюду,
И вечнозеленая новость любви
Душе внушена и прибавлена к чуду.
Откуда нагрянули нежность и ель,
Где прежде таились и как сговорились!
Как дети, что ждут у заветных дверей,
Я ждать позабыла, а двери открылись.
Какое блаженство, что надо решать,
Где краше затеплится шарик стеклянный,
И только любить, только ель наряжать
И созерцать этот мир несказанный...
Запиваете твердые пряники.
Захочу — и его вам открою иным,
Драгоценным и редким, как праздники.
Молоко созревает в глубинах соска,
Материнством скупым сбереженное,
И девчонка его, холодея со сна,
Выпускает в ведерко луженое.
Я скажу вам о том, как она молода,
Как снуют ее пальцы русалочьи,
Вы вовек не посмеете пить молока,
Не подумав об этой рязаночке.
Приоткройте глаза: набухают плоды
И томятся в таинственной прихоти.
Раздвигая податливый шорох плотвы,
Осетры проплывают по Припяти.
Где-то плачет ребенок. Утешьте его.
Обнимите его, не замедлите.
Необъятна земля, но в ней нет ничего.
Если вы ничего не заметите.
Не водятся давно в гортани соловьи.
Там пламя посреди пустого небосклона,
Но даже в ночь луны ни слова о любви!
Луну над головой держать я притерпелась
Для пущего труда, для возбужденья дум.
Но в нынешней луне - бессмысленная прелесть,
И стелется Арбат пустыней белых дюн.
Лепечет о любви сестра-поэт-певунья -
Вполглаза покошусь и усмехнусь вполрта.
Как зримо возведен из толщи полнолунья
Чертог для Божества, а дверь не заперта.
Как бедный Гоголь худ там, во главе бульвара,
И одинок вблизи вселенской полыньи.
Столь длительной луны над миром не бывало,
Сейчас она пройдет. Ни слова о любви!
Так долго я жила, что сердце притупилось
Но выжило в бою с невзгодой бытия,
И вновь свежим-свежа в нём чья-то власть и милость.
Те двое под луной - неужто ты и я?
Всего, что есть, я ощутила в теле
Присутствие непоправимой тени,
Куда-то прочь теснившей жизнь мою.
Никто не знал, лишь белая тетрадь
Заметила, что я задула свечи,
Зажженные для сотворенья речи, -
Без них я не желала умирать.
Так мучилась! Так близко подошла
К скончанью мук! Не молвила ни слова.
А это просто возраста иного
Искала неокрепшая душа.
Я стала жить и долго проживу.
Но с той поры я мукою земною
Зову лишь то, что не воспето мною,
Всё прочее - блаженством я зову.
Окраска зелени груба,
И высится высокомерно
Фигура белого гриба.
И этот сад собой являет
Все небеса и все леса,
И выбор мой благословляет
Лишь три любимые лица.
При свете лампы умирает
Слепое тело мотылька
И пальцы золотом марает,
И этим брезгает рука.
Ах, Господи, как в это лето
Покой в душе моей велик.
Так радуге избыток цвета
Желать иного не велит.
Так завершенная окружность
Сама в себе заключена
И лишнего штриха ненужность
Ей незавидна и смешна.