Лучшие стихи Юрия Левитанского для школьников.
Поединок сердца и рассудка.
Иногда рассудок побеждает:
он довольно трезво рассуждает,
здравые высказывает мысли -
ну, и побеждает в этом смысле...
Сердце бьется, сердце не сдается,
ибо сердце сердцем остается.
Пусть оно почаще побеждает!
Это как-то больше убеждает.
Подбирал тебя так, как мотив подбирают к словам.
Было жарко поленьям, и пламя гудело в печи.
Было жарко рукам и коленям сплетаться в ночи...
Ветка вереска, черная трубочка, синий дымок.
Было жаркое пламя, хотел удержать, да не мог.
Ах, мотивчик, шарманка, воробышек, желтый скворец —
упорхнул за окошко, и песенке нашей конец.
Доиграла шарманка, в печи догорели дрова.
Как трава на пожаре, остались от песни слова.
Ни огня, ни пожара, молчит колокольная медь.
А словам еще больно, словам еще хочется петь.
Но у Рижского взморья все тише стучат поезда.
В заметенном окне полуночная стынет звезда.
Возле Рижского взморья, у кромки его берегов,
опускается занавес белых январских снегов.
Опускается занавес белый над сценой пустой.
И уходят волхвы за неверной своею звездой.
Остывает залив, засыпает в заливе вода.
И стоят холода, и стоят над землей холода.
А потом всё быстрей и быстрей, подчиняясь ключу, -
Как в «Прощальной симфонии» - ближе к финалу - ты помнишь, у Гайдна -
Музыкант, доиграв свою партию, гасит свечу
И уходит - в лесу всё просторней теперь - музыканты уходят -
Партитура листвы обгорает строка за строкой -
Гаснут свечи в оркестре одна за другой - музыканты уходят -
Скоро-скоро все свечи в оркестре погаснут одна за другой -
Тихо гаснут берёзы в осеннем лесу, догорают рябины,
И по мере того как с осенних осин облетает листва,
Всё прозрачней становится лес, обнажая такие глубины,
Что становится явной вся тайная суть естества, -
Всё просторней, всё глуше в осеннем лесу - музыканты уходят -
Скоро скрипка последняя смолкнет в руке скрипача -
И последняя флейта замрёт в тишине - музыканты уходят -
Скоро-скоро последняя в нашем оркестре погаснет свеча...
Я люблю эти дни, в их безоблачной, в их бирюзовой оправе,
Когда всё так понятно в природе, так ясно и тихо кругом,
Когда можно легко и спокойно подумать о жизни, о смерти, о славе
И о многом другом ещё можно подумать, о многом другом.
Всего и дела, что внимательно вглядеться,-
И не уйдешь, и некуда уже не деться
От этих глаз, от их внезапной глубины.
Всего и надо, что вчитаться,- боже мой,
Всего и дела, что помедлить над строкою -
Не пролистнуть нетерпеливою рукою,
А задержаться, прочитать и перечесть.
Мне жаль не узнанной до времени строки.
И все ж строка - она со временем прочтется,
И перечтется много раз и ей зачтется,
И все, что было с ней, останется при ней.
Но вот глаза - они уходят навсегда,
Как некий мир, который так и не открыли,
Как некий Рим, который так и не отрыли,
И не отрыть уже, и в этом вся беда.
Но мне и вас немного жаль, мне жаль и вас,
За то, что суетно так жили, так спешили,
Что и не знаете, чего себя лишили,
И не узнаете, и в этом вся печаль.
А впрочем, я вам не судья. Я жил как все.
Вначале слово безраздельно мной владело.
А дело было после, после было дело,
И в этом дело все, и в этом вся печаль.
Мне тем и горек мой сегодняшний удел -
Покуда мнил себя судьей, в пророки метил,
Каких сокровищ под ногами не заметил,
Каких созвездий в небесах не разглядел!
Женщину, религию, дорогу.
Дьяволу служить или пророку -
Каждый выбирает для себя.
Каждый выбирает по себе
Слово для любви и для молитвы.
Шпагу для дуэли, меч для битвы
Каждый выбирает по себе.
Каждый выбирает по себе
Щит и латы, посох и заплаты.
Меру окончательной расплаты
Каждый выбирает по себе.
Каждый выбирает для себя...
Выбираю тоже - как умею.
Ни к кому претензий не имею.
Каждый выбирает для себя.
И взгляд его, иронический, из-под век.
И черточка эта тоненькая у рта -
Иронии отличительная черта.
Мне нравится иронический человек.
Он, в сущности,- героический человек.
Мне нравится иронический его взгляд
На вещи, которые вас, извините, злят.
И можно себе представить его в пенсне,
Листающим послезавтрашний календарь.
И можно себе представить в его письме
Какое-нибудь старинное - милсударь.
Но зря, если он представится вам шутом.
Ирония - она служит ему щитом.
И можно себе представить, как этот щит
Шатается под ударами и трещит.
И все-таки сквозь трагический этот век
Проходит он, иронический человек.
И можно себе представить его с мечом,
Качающимся над слабым его плечом.
Но дело не в том - как меч у него остер,
А в том - как идет с улыбкою на костер
И как перед этим он произносит:- Да,
Горячий денек - не правда ли, господа!
Когда же свеча последняя догорит,
А пламень небес едва еще лиловат,
Смущенно - я умираю - он говорит,
Как будто бы извиняется,- виноват.
И можно себе представить смиренный лик,
И можно себе представить огромный рост,
Но он уходит, так же прост и велик,
Как был за миг перед этим велик и прост.
И он уходит - некого, мол, корить,-
Как будто ушел из комнаты покурить,
На улицу вышел воздухом подышать
И просит не затрудняться, не провожать.
Канун исхода.
Был зайчик на стене,
Была охота.
Был дачный перегон,
Грибы, сугробы.
Варили самогон.
Зачем? А чтобы.
Варили вермишель.
Когда? Вначале.
Когда еще – Мишель,
Ау! – кричали.
Меж всех этих забот,
Охот, получек,
Он был как словно тот
Скрипичный ключик.
Он смутно различал
Сквозь суть причины
Концы иных начал,
Иной кручины.
Диван вносили в дом,
Тахту с буфетом.
Но суть была не в том,
А в том и в этом.
И пусть он не был тем,
А все ж заметим,
Что был он между тем
И тем, и этим.
Он частью был всего,
Что было тоже.
А впрочем, ничего.
Возможно все же.
Обнимались ласково,
Пели, балагурили,
Пили и курили.
День прошёл - как не было.
Не поговорили.
Виделись, не виделись,
Ни за что обиделись,
Помирились, встретились,
Шуму натворили.
Год прошёл - как не было.
Не поговорили.
Так и жили - наскоро,
И дружили наскоро,
Не жалея тратили,
Не скупясь дарили.
Жизнь прошла - как не было.
Не поговорили.
пули, что были в нас посланы.
Были мы в юности ранними,
стали от этого поздними.
Вот и живу теперь - поздний.
Лист раскрывается - поздний.
Свет разгорается - поздний.
Снег осыпается - поздний.
Снег меня будит ночами.
Войны снятся мне ночами.
Как я их скину со счета?
Две у меня за плечами.
Были ранения ранние.
Было призвание раннее.
Трудно давалось прозрение.
Поздно приходит признание.
Я все нежней и осознанней
это люблю поколение.
Жестокое это каление.
Светлое это горение.
Сколько по свету кружили
Вплоть до победы - служили.
После победы - служили.
Лучших стихов не сложили.
Вот и живу теперь - поздний.
Лист раскрывается - поздний.
Свет разгорается - поздний.
Снег осыпается - поздний.
Лист мой по ветру не вьется -
крепкий, уже не сорвется.
Свет мой спокойно струится -
ветра уже не боится.
Снег мой растет, нарастает -
поздний, уже не растает.
Вежливый доктор в старинном пенсне и с бородкой,
вежливый доктор с улыбкой застенчиво-кроткой,
как мне ни странно и как ни печально, увы —
старый мой доктор, я старше сегодня, чем вы.
Годы проходят, и, как говорится, — сик транзит
глория мунди, — и всё-таки это нас дразнит.
Годы куда-то уносятся, чайки летят.
Ружья на стенах висят, да стрелять не хотят.
Грустная жёлтая лампа в окне мезонина.
Чай на веранде, вечерних теней мешанина.
Белые бабочки вьются над жёлтым огнём.
Дом заколочен, и все позабыли о нём.
Дом заколочен, и нас в этом доме забыли.
Мы ещё будем когда-то, но мы уже были.
Письма на полке пылятся — забыли прочесть.
Мы уже были когда-то, но мы ещё есть.
Пахнет грозою, в погоде видна перемена.
Это ружье ещё выстрелит — о, непременно!
Съедутся гости, покинутый дом оживёт.
Маятник медный качнётся, струна запоёт...
Дышит в саду запустелом ночная прохлада.
Мы старомодны, как запах вишнёвого сада.
Нет ни гостей, ни хозяев, покинутый дом.
Мы уже были, но мы ещё будем потом.
Старые ружья на выцветших старых обоях.
Двое идут по аллее — мне жаль их обоих.
Тихий, спросонья, гудок парохода в порту.
Зелень крыжовника, вкус кисловатый во рту.
Вот опять, с наступлением дня,
Недоступные стороны света,
Как леса, обступают меня.
Нет, не те недоступные земли,
Где дожди не такие, как тут,
Где живут носороги и зебры
И тюльпаны зимою цветут,
Где лежат на волнах кашалоты,
Где на ветках сидят какаду...
Я сегодня иные широты
И долготы имею в виду.
Вот в распахнутой раме рассвета
Открываются стороны света.
Сколько их?
Их никто не считал.
Открывается Детство,
И Старость.
И высокие горы Усталость.
И Любви голубая дорога.
И глухие низины Порока.
И в тумане багровом Война -
Есть такая еще сторона
С небесами багрового цвета.
Мы закроем вас,
Темные стороны света!
Сколько есть неоткрытых сторон!
Все они обступают меня,
Проступают во мне,
Как узоры на зимнем окне,
Очень медленно тают,
И вновь открываются
В раме рассвета
Не открытые стороны света.
— Просто зима, полагаете вы?— Полагаю.
Я ведь и сам, как умею, следы пролагаю
В ваши уснувшие ранней порою дома.
— Что же за всем этим будет?— А будет январь.
— Будет январь, вы считаете?— Да, я считаю.
Я ведь давно эту белую книгу читаю,
Этот, с картинками вьюги, старинный букварь.
— Чем же все это окончится?— Будет апрель.
— Будет апрель, вы уверены?— Да, я уверен.
Я уже слышал, и слух этот мною проверен,
Будто бы в роще сегодня звенела свирель.
— Что же из этого следует?— Следует жить,
Шить сарафаны и легкие платья из ситца.
— Вы полагаете, все это будет носиться?
— Я полагаю,что все это следует шить.
— Следует шить, ибо сколько вьюге ни кружить,
Недолговечны ее кабала и опала.
— Так разрешите же в честь новогоднего бала
Руку на танец, сударыня, вам предложить!
— Месяц — серебряный шар со свечою внутри,
И карнавальные маски — по кругу, по кругу!
— Вальс начинается. Дайте ж, сударыня, руку,
И — раз-два-три,
раз-два-три,
раз-два-три,
раз-два-три!..
За дымкой метели так мирно клубится наш милый Парнас.
И вот наступает то странное время иных измерений,
Где прежние мерки уже не годятся - они не про нас.
Ты можешь отмерить семь раз и отвесить и вновь перевесить
И можешь отрезать семь раз, отмеряя при этом едва.
Но ты уже знаешь как мало успеешь за год или десять,
И ты понимаешь, как много ты можешь за день или два.
Ты душу насытишь не хлебом единым и хлебом единым,
На миг удивившись почти незаметному их рубежу.
Но ты уже знаешь, о, как это горестно - быть несудимым,
И ты понимаешь при этом, как сладостно - о, не сужу.
Ты можешь отмерить семь раз и отвесить, и вновь перемерить
И вывести формулу, коей доступны дела и слова.
Но можешь проверить гармонию алгеброй и не поверить
Свидетельству формул - ах, милая, алгебра, ты не права.
Ты можешь беседовать с тенью Шекспира и собственной тенью.
Ты спутаешь карты, смешав ненароком вчера и теперь.
Но ты уже знаешь, какие потери ведут к обретенью,
И ты понимаешь, какая удача в иной из потерь.
А день наступает такой и такой-то, и с крыш уже каплет,
И пахнут окрестности чем-то ушедшим, чего не избыть.
И нету Офелии рядом, и пишет комедию Гамлет,
О некоем возрасте, как бы связующем быть и не быть.
Он полон смиренья, хотя понимает, что суть не в смиренье.
Он пишет и пишет, себя же на слове поймать норовя.
И трепетно светится тонкая веточка майской сирени,
Как вечный огонь над бессмертной и юной душой соловья.
Я был давно, я всё забыл.
Не помню дней, не помню дат,
Ни тех форсированных рек.
— Я неопознанный солдат,
Я рядовой, я имярек.
Я меткой пули недолёт,
Я лёд кровавый в январе.
Я прочно впаян в этот лёд,
Я в нём, как мушка в янтаре.
— Ну что с того, что я там был?
Я всё избыл, я всё забыл.
Не помню дат, не помню дней,
Названий вспомнить не могу.
— Я топот загнанных коней,
Я хриплый окрик на бегу,
Я миг непрожитого дня,
Я бой на дальнем рубеже,
Я пламя Вечного огня
И пламя гильзы в блиндаже.
— Ну что с того, что я там был,
В том грозном быть или не быть?
Я это всё почти забыл.
Я это всё хочу забыть.
Я не участвую в войне —
Она участвует во мне.
И отблеск Вечного огня
Дрожит на скулах у меня.
Уже меня не исключить
Из этих лет, из той войны,
Уже меня не излечить
От тех снегов, от той зимы.
Вдвоём — и с той землёй, и с той зимой
Уже меня не разлучить,
До тех снегов, где вам уже
Моих следов не различить.
Ну что с того, что я там был?!
Тихий свет без огня.
Ощущенье бездонности
Августовского дня.
Ощущенье бессменности
Пребыванья в тиши
И почти что бессмертности
Своей грешной души.
Вот и кончено полностью,
Вот и кончено с ней,
С этой маленькой повестью
Наших судеб и дней,
Наших дней, перемеченных
Торопливой судьбой,
Наших двух переменчивых,
Наших судеб с тобой.
Полдень пахнет кружением
Дальних рощ и лесов.
Пахнет вечным движением
Привокзальных часов.
Ощущенье беспечности,
Как скольженье на льду.
Запах ветра и вечности
От скамеек в саду.
От рассвета до полночи
Тишина и покой.
Никакой будто горечи
И беды никакой.
Только полночь опустится,
Как догадка о том,
Что уже не отпустится
И сейчас, ни потом,
Что со счета не сбросится
Ни потом, ни сейчас
И что с нас ещё спросится,
Ещё спросится с нас.
Сжигая рощи за собой,
Она ведет единоборство,
Хотя проигрывает бой.
Идет бесшумный поединок,
Но в нем схлестнулись не шутя
Тугие нити паутинок
С тугими каплями дождя.
И ветер, в этой потасовке
С утра осинник всполошив,
Швыряет листья, как листовки,-
Сдавайся, мол, покуда жив.
И сдачи первая примета -
Белесый иней на лугу.
Ах, птицы, ваша песня спета,
И я помочь вам не могу.. .
Таков пейзаж. И если даже
Его озвучить вы могли б -
Чего-то главного в пейзаже
Недостает, и он погиб.
И все не то, все не годится -
и эта синь, и эта даль,
И даже птица, ибо птица -
Второстепенная деталь.
Но, как бы радуясь заминке,
Пока я с вами говорю,
Проходит женщина в косынке
По золотому сентябрю.
Она высматривает грузди,
Она выслушивает тишь,
И отраженья этой грусти
В ее глазах не разглядишь.
Она в бору, как в заселенном
Во всю длину и глубину
Прозрачном озере зеленом,
Где тропка стелется по дну,
Где, издалёка залетая,
Лучи скользят наискосок
И, словно рыбка золотая,
Летит березовый листок...
Опять по листьям застучало,
Но так же медленна, тиха,
Она идет,
И здесь начало
Картины, музыки, стиха.
А предыдущая страница,
Где разноцветье по лесам,-
Затем, чтоб было с чем сравниться
Ее губам,
Ее глазам.