Домой!

Уходите, мысли, во-свояси.
Обнимись,
     души и моря глубь.
Тот,
  кто постоянно ясен —
тот,
  по-моему,
       просто глуп.
Я в худшей каюте
        из всех кают —
всю ночь надо мною
         ногами куют.
Всю ночь,
     покой потолка возмутив,
несется танец,
      стонет мотив:
«Маркита,
     Маркита,
Маркита моя,
зачем ты,
       Маркита,
не любишь меня…»
А зачем
      любить меня Марките?!
У меня
   и франков даже нет.
А Маркиту
     (толечко моргните!)
за̀ сто франков
       препроводят в кабинет.
Небольшие деньги —
          поживи для шику —
нет,
  интеллигент,
        взбивая грязь вихров,
будешь всучивать ей
         швейную машинку,
по стежкам
     строчащую
          шелка́ стихов.
Пролетарии
     приходят к коммунизму
               низом —
низом шахт,
      серпов
         и вил, —
я ж
      с небес поэзии
        бросаюсь в коммунизм,
потому что
     нет мне
         без него любви.
Все равно —
      сослался сам я
            или послан к маме —
слов ржавеет сталь,
         чернеет баса медь.
Почему
    под иностранными дождями
вымокать мне,
         гнить мне
           и ржаветь?
Вот лежу,
    уехавший за во́ды,
ленью
   еле двигаю
        моей машины части.
Я себя
   советским чувствую
            заводом,
вырабатывающим счастье.
Не хочу,
    чтоб меня, как цветочек с полян,
рвали
   после служебных тя́гот.
Я хочу,
    чтоб в дебатах
          потел Госплан,
мне давая
     задания на́ год.
Я хочу,
    чтоб над мыслью
           времен комиссар
с приказанием нависал.
Я хочу,
    чтоб сверхставками спе́ца
получало
    любовищу сердце.
Я хочу
   чтоб в конце работы
            завком
запирал мои губы
        замком.
Я хочу,
   чтоб к штыку
         приравняли перо.
С чугуном чтоб
       и с выделкой стали
о работе стихов,
       от Политбюро,
чтобы делал
      доклады Сталин.
«Так, мол,
     и так…
        И до самых верхов
прошли
    из рабочих нор мы:
в Союзе
    Республик
         пониманье стихов
выше
   довоенной нормы…»