Иван Алексеевич Бунин

Ненастный день. Дорога прихотливо
уходит вдаль. Кругом все степь да степь.
Шумит трава дремотно и лениво,
немых могил сторожевая цепь
среди хлебов загадочно синеет,
кричат орлы, пустынный ветер веет
в задумчивых, тоскующих полях,
да тень от туч кочующих темнеет.

Гулкий шум в лесу нагоняет сон—
К ночи на море пал сырой туман.
Окружен со всех с четырех сторон
Темной осенью островок Буян.
А еще темней – мой холодный сруб,
Где ни вздуть огня, ни топить не смей.
А в окно глядит только бурый дуб,
Под которым смерть закопал Кощей.
Я состарилась, изболелась вся—
Десять сот годов берегу ларец.
Будь огонь в светце – я б погрелася,
Будь дрова в печи – похлебала щец.
Да огонь – в морях мореходу весть,
Да на сотню верст слышен дым от лык…

Я помню сумрак каменных аркад,
В средине свет – и красный блеск атласа
В сквозном узоре старых царских врат,
Под золотой стеной иконостаса.

Я помню купол грубо-голубой:
Там Саваоф с простертыми руками,
Над скудною и темною толпой,
Царил меж звезд, повитых облаками.

Был вечер, март, сияла синева
Из узких окон, в куполе пробитых,
Мертво звучали древние слова.

Весенний отблеск был на скользких плитах—
И грозная седая голова
Текла меж звезд, туманами повитых.

Дедушка ест грушу на лежанке,
Деснами кусает спелый плод.
Поднял плеч костлявые останки
И втянул в них череп, как урод.

Глазки – что коринки, со звериной
Пустотой и грустью. Все забыл.
Уж запасся гробовой холстиной,
Но к еде – какой-то лютый пыл.

Чует: отовсюду обступила,
Смотрит на лежанку, на кровать
Ждущая, томительная Сила…
И спешит, спешит он – дожевать.