Стихи о жизни

Десятилетняя песня

Дрянь адмиральская,
пан
  и барон
шли
  от шестнадцати
разных сторон.
Пушка —
       французская,
а́нглийский танк.
Белым
   папаша
Антантовый стан.
Билась
   Советская
наша страна,
дни
  грохотали
разрывом гранат.
Не для разбоя
битва зовет —
мы
  защищаем
поля
     и завод.
Шли деревенские,
лезли из шахт,
дрались
   голодные,
в рвани
   и вшах.
Серые шлемы
с красной звездой
белой ораве

Проверь, товарищ, правильность факта — так или не так это

Вот
что пишут рабкоры
        про Севкавгоссахзавод
—Экономия «Большевик».
           Да впрямь — большевик ли?
Большевизма
     не видно,
         хоть глаз выколи.
Зав
 Караченцев
откалывает коленца:
из комнаты Шахова,
в ярости зловещей,
зав
 аховый
вышвыривает вещи,
со всем
   авторитетом веским
с окон
  срывает занавески
и гордо говорит,
       занавески выдрав:
—Этот Шахов —
       контра и гидра!
А Логунов —
     предрабочком —

Ночь

Я не сплю, не сплю — не спится,
Сердце грустию томится,
Сердце плачет в тишине,
Сердце рвется к вышине,
К безмятежному эфиру,
Где, одетая в порфиру,
Блещет яркая звезда.
Ах, туда, туда, туда —
К этой звездочке унылой
Чародейственною силой
Занеси меня, мечта!

Красавице, которая нюхала табак

Возможно ль? вместо роз, Амуром насажденных,
  Тюльпанов, гордо наклоненных,
Душистых ландышей, ясминов и лилей,
  Которых ты всегда любила
  И прежде всякий день носила
  На мраморной груди твоей,—
  Возможно ль, милая Климена,
Какая странная во вкусе перемена!..
Ты любишь обонять не утренний цветок,
  А вредную траву зелену,
  Искусством превращенну
  В пушистый порошок!
Пускай уже седой профессор Геттингена,
На старой кафедре согнувшися дугой,
Вперив в латинщину глубокий разум свой,

Поэту («Лишь гении доступны для толпы...»)

Лишь гении доступны для толпы!
Но ведь не все же гении — поэты?!
Не изменяй намеченной тропы
И помни: кто, зачем и где ты.

Не пой толпе! Ни для кого не пой!
Для песни пой, не размышляя — кстати ль!..
Пусть песнь твоя — мгновенья звук пустой,—
Поверь, найдется почитатель.

Пусть индивидума клеймит толпа:
Она груба, дика, она — невежда.
Не льсти же ей: лесть — счастье для раба,
А у тебя — в цари надежда…

Ты помнишь ли, Мария...

Ты помнишь ли, Мария,
Один старинный дом
И липы вековые
Над дремлющим прудом?

Безмолвные аллеи,
Заглохший, старый сад,
В высокой галерее
Портретов длинный ряд?

Ты помнишь ли, Мария,
Вечерний небосклон,
Равнины полевые,
Села далекий звон?

За садом берег чистый,
Спокойный бег реки,
На ниве золотистой
Степные васильки?

И рощу, где впервые
Бродили мы одни?
Ты помнишь ли, Мария,
Утраченные дни?

К Филону

Блажен, о Филон, кто харитам-богиням жертвы приносит.
Как светлые дни легкокрылого мая в блеске весеннем,
Как волны ручья, озаренны улыбкой юного утра,
   Дни его легким полетом летят.

И полный фиал, освященный устами дев полногрудых,
И лира, в кругу окрыляемых пляской фавнов звеняща,
Да будут от нас, до нисхода в пределы тайного мира,
   Грациям, девам стыдливости, дар.

Вечное беспокойство

Когда ты, любой выбирая маршрут,
Выходишь из дома, уж так я устроен,
Что я за тебя почему-то спокоен
Не больше чем первые пять минут.

Известно, что в городе все случается.
Но вот, пока в доме хозяйки нет,
Во мне будто вспыхнет вдруг красный свет
И зуммер тревоги в душе включается.

Я занят. Работа моя кипит,
Машинка стучит, но никто не знает,
Что выдержка эта — лишь внешний вид,
В то время как зуммер в душе звенит
И красный огонь без конца мигает!

1994 г.

Разлука («Мы шли в полях. Атласом мягким рвало...»)

1

Мы шли в полях. Атласом мягким рвало
одежды наши в дуновенье пьяном.
На небесах восторженно пылало
всё в золоте лиловом и багряном.

Я волновался страстно и мятежно.
Ты говорил о счастье бытия.
Твои глаза так радостно, так нежно
из-под очков смотрели на меня.

Ты говорил мне: «Будем мы, как боги,
над миром встанем… Нет, мы не умрем».
Смеялись нам лазурные чертоги,
озарены пурпуровым огнем.

Страницы