Владимир Владимирович Маяковский

Богомольное

Большевики
      надругались над верой православной.
В храмах-клубах —
         словесные бои.
Колокола без языков —
           немые словно.
По божьим престолам
          похабничают воробьи.
Без веры
    и нравственность ищем напрасно.
Чтоб нравственным быть —
             кадилами вей.
Вот Мексика, например,
           потому и нравственна,
что прут
    богомолки
           к вратам церквей.
Кафедраль —
      богомольнейший из монашьих
                    институтцев.

По городам Союза

Россия — всё:
      и коммуна,
           и волки,
и давка столиц,
      и пустырьная ширь,
стоводная удаль безудержной Волги,
обдорская темь
      и сиянье Кашир.
Лед за пристанью за ближней,
оковала Волга рот,
это красный,
     это Нижний,
это зимний Новгород.
По первой реке в российском сторечьи
скользим…
     цепенеем…
         зацапаны ветром…
А за волжским доисторичьем
кресты да тресты,
        да разные «центро».
Сумятица торга кипит и клокочет,

Екатеринбург — Свердловск

Из снегового,
      слепящего лоска,
из перепутанных
        сучьев
           и хвои —
встает
   внезапно
          домами Свердловска
новый город:
      работник и воин.
Под Екатеринбургом
         рыли каратики,
вгрызались
     в мерзлые
         породы и ру́ды —
чтоб на грудях
      коронованной Катьки
переливались
      изумруды.
У штолен
     в боках
корпели,
      пока —
Октябрь
   из шахт
          на улицы ринул,
и…

Теоретики

С интеллигентским
           обличием редьки
жили
    в России
      теоретики.
Сидя
    под крылышком
         папы да мамы,
черепа
   нагружали томами.
Понаучив
    аксиом
       и формул,
надевают
    инженерскую форму.
Живут, —
    возвышаясь
         чиновной дорогою,
машину
   перчаткой
       изредка трогая.
Достигнув окладов,
           работой не ранясь,
наяривает
    в преферанс.
А служба что?
      Часов потеря.

Мексика — Нью-Йорк

Бежала
    Мексика
        от буферов
горящим,
    сияющим бредом.
И вот
   под мостом
        река или ров,
делящая
    два Ларедо.
Там доблести —
        скачут,
           коня загоня,
в пятак
    попадают
        из кольта,
и скачет конь,
      и брюхо коня
о колкий кактус исколото.
А здесь
      железо —
        не расшатать!
Ни воли,
    ни жизни,
         ни нерва вам!
И сразу
    рябит
       тюрьма решета
вам

От усталости

Земля!
Дай исцелую твою лысеющую голову
лохмотьями губ моих в пятнах чужих позолот.
Дымом волос над пожарами глаз из олова
дай обовью я впалые груди болот.
Ты! Нас — двое,
ораненных, загнанных ланями,
вздыбилось ржанье оседланных смертью коней.
Дым из-за дома догонит нас длинными дланями,
мутью озлобив глаза догнивающих в ливнях огней.
Сестра моя!
В богадельнях идущих веков,
может быть, мать мне сыщется;
бросил я ей окровавленный песнями рог.
Квакая, скачет по полю
канава, зеленая сыщица,

На учет каждая мелочишка

Поэта
   интересуют
         и мелкие фактцы.
С чего начать?
Начну с того,
      как рабфаковцы
меня
   хотели качать.
Засучили рукав,
         оголили руку
и хвать
   кто за шиворот,
         а кто за брюку.
Я
   отбился
        ударами ног,
но другому, —
      маленькому —
            свернули-таки
                  позвонок.
Будучи опущенным,
         подкинутый сто крат,
напомню,
       что сказал
         ученикам Сократ.
Однажды,

Моя речь на показательном процессе по случаю возможного скандала с лекциями профессора Шенгели

Я тру
   ежедневно
        взморщенный лоб
в раздумье
     о нашей касте,
и я не знаю:
     поэт —
         поп,
поп или мастер.
Вокруг меня
     толпа малышей, —
едва вкусившие славы,
а во́лос
   уже
     отрастили до шей
и голос имеют гнусавый.
И, образ подняв,
        выходят когда
на толстожурнальный амвон,
я,
 каюсь,
   во храме
        рвусь на скандал,
и крикнуть хочется:
           — Вон! —
А вызовут в суд, —

Разговор с товарищем Лениным

Грудой дел,
       суматохой явлений
день отошел,
      постепенно стемнев.
Двое в комнате.
         Я
       и Ленин —
фотографией
     на белой стене.
Рот открыт
    в напряженной речи,
усов
    щетинка
      вздернулась ввысь,
в складках лба
      зажата
         человечья,
в огромный лоб
       огромная мысль.
Должно быть,
      под ним
            проходят тысячи…
Лес флагов…
        рук трава…
Я встал со стула,

Страницы