Стихотворение

Тишь и зной, везде синеют сливы,
Усыпительно жужжанье мух,
Мы в траве уселись, молчаливы,
Мама Lichtenstein читает вслух.

В пятнах губы, фартучек и платье,
Сливу руки нехотя берут.
Ярким золотом горит распятье
Там, внизу, где склон дороги крут.

Ульрих — мой герой, а Гéорг — Асин,
Каждый доблестью пленить сумел:
Герцог Ульрих так светло-несчастен,
Рыцарь Георг так влюбленно-смел!

   Какой-то Повар, грамотей,
   С поварни побежал своей
   В кабак (он набожных был правил
  И в этот день по куме тризну правил),
А дома стеречи съестное от мышей
     Кота оставил.
Но что́ же, возвратясь, он видит? На полу
Объедки пирога; а Васька-Кот в углу,
   Припав за уксусным бочёнком,
Мурлыча и ворча, трудится над курчёнком.
   «Ах, ты, обжора! ах, злодей!»
   Тут Ваську Повар укоряет:
«Не стыдно ль стен тебе, не только что людей?
(А Васька всё-таки курченка убирает.)

В рядах стояли безмолвной толпой,
 Когда хоронили мы друга,
Лишь поп полковой бормотал, и порой
 Ревела осенняя вьюга.
Кругом кивера над могилой святой
 Недвижны в тумане сверкали;
Уланская шапка да меч боевой
 На гробе досчатом лежали.
И билося сердце в груди не одно
 И в землю все очи смотрели,
Как будто бы всё, что уж ей отдано,
 Они у ней вырвать хотели.
Напрасные слезы из глаз не текли,
 Тоска наши души сжимала;
И горсть роковая прощальной земли,
 Упавши на гроб, застучала.

Пять лет рабочие глотки поют,
века воспоет рабочих любовь —
о том,
    как мерили силы
              в бою —
с Антантой,
         вооруженной до зубов.
Буржуазия зверела.
         Вселенной мощь —
служила одной ей.
Ей —
         танков непробиваемая толщь,
ей —
        миллиарды франков и рублей.
И,
    наконец,
    карандашей,
         перьев леса́
ощетиня в честь ей,
лили
         тысячи буржуазных писак —
деготь на рабочих,
         на буржуев елей.