Владимир Владимирович Маяковский

Стой, подушка! ...

Стой, подушка!
      Напрасное тщенье.
Лапой гребу —
      плохое весло.
Мост сжимается.
        Невским течением
меня несло,
     несло и несло.
Уже я далёко.
      Я, может быть, за́ день.
За де́нь
    от тени моей с моста.
Но гром его голоса гонится сзади.
В погоне угроз паруса распластал.
—Забыть задумал невский блеск?!
Ее заменишь?!
      Некем!
По гроб запомни переплеск,
плескавший в «Человеке». —
Начал кричать.
      Разве это осилите?!
Буря басит —

Киноповетрие

Европа.
    Город.
        Глаза домищами шарили.
В глаза —
    разноцветные капли.
На столбах,
        на версту,
              на мильоны ладов:

Даешь мотор!

Тяп да ляп —
      не выйдет корабль,
а воздушный —
         и тому подавно.
Надо,
   чтоб винт
      да чтоб два крыла б,
чтоб плыл,
          чтоб снижался плавно.
А главное —
      сердце.
         Сердце — мотор.
Чтоб гнал
        ураганней ветра.
Чтоб
   без перебоев гудел,
            а то —
пешком
   с трех тысяч
         метров.
Воробьи,
      и то
      на моторах скользят.
Надо,
   сердце чтоб
         в ребра охало.

В повестку дня

Ставка на вас,
       комсомольцы товарищи, —
на вас,
    грядущее творящих!
Петь
   заставьте
       быт тарабарящий!
Расчистьте
     квартирный ящик!
За десять лет —
        устанешь бороться, —
расшатаны
     — многие! —
            тряской.
Заплыло
    тиной
       быта болотце,
покрылось
     будничной ряской.
Мы так же
     сердца наши
           ревностью жжем —
и суд наш
     по-старому скорый:
мы
      часто
     наганом

Венера Милосская и Вячеслав Полонский

Сегодня я,
     поэт,
         боец за будущее,
оделся, как дурак.
        В одной руке —
венок
  огромный
      из огромных незабудищей,
в другой —
     из чайных —
           розовый букет.
Иду
  сквозь моторно-бензинную мглу
в Лувр.
Складку
   на брюке
        выправил нервно;
не помню,
     платил ли я за билет;
и вот
  зала,
     и в ней
        Венерино
дезабилье.
Первое смущенье.
        Рассеялось когда,
я говорю:

Весенняя ночь

Мир
  теплеет
        с каждым туром,
хоть белье
     сушиться вешай,
и разводит
     колоратуру
соловей осоловевший.
В советских
        листиках
         майский бред,
влюбленный
         весенний транс.
Завхоз,
   начканц,
         комендант
              и зампред
играют
   в преферанс.
За каждым играющим —
           красный стаж
длинит
   ежедневно
        времен река,
и каждый
       стоял,
         как верный страж,

Анчар

Кто мчится,
     кто скачет,
          кто лазит и носится
неистовей
    бешеного письмоносца?
Кто мчится,
     кто скачет,
          не пьет и не ест, —
проситель
    всех
      заседающих мест?
Кто мчится,
     кто скачет
         и жмется гонимо, —
и завы,
   гордясь,
      проплывают мимо?
Кто он,
   который
         каждому в тягость,
меж клумбами граждан —
             травою сорной?
Бедный родственник?
         Беглый бродяга?

Теплое слово кое-каким порокам

Ты, который трудишься, сапоги ли чистишь,
бухгалтер или бухгалтерова помощница,
ты, чье лицо от дел и тощищи
помятое и зеленое, как трешница.

Портной, например. Чего ты ради
эти брюки принес к примерке?
У тебя совершенно нету дядей,
а если есть, то небогатый, не мрет и не в Америке.

Говорю тебе я, начитанный и умный:
ни Пушкин, ни Щепкин, ни Врубель
ни строчке, ни позе, ни краске надуманной
не верили — а верили в рубль.

Бегут берега...

Бегут берега —
        за видом вид.
Подо мной —
      подушка-лед.
Ветром ладожским гребень завит.
Летит
   льдышка-плот.
Спасите!— сигналю ракетой слов.
Падаю, качкой добитый.
Речка кончилась —
         море росло.
Океан —
     большой до обиды.
Спасите!
     Спасите!..
         Сто раз подряд
реву батареей пушечной.
Внизу
   подо мной
        растет квадрат,
остров растет подушечный.
Замирает, замирает,
         замирает гул.
Глуше, глуше, глуше…

Страницы