Владимир Владимирович Маяковский

Стара,
   коса
стоит
     Казань.
Шумит
   бурун:
«Шурум…
    бурум…»
По-родному
        тараторя,
снегом
   лужи
        намарав,
у подворья
    в коридоре
люди
     смотрят номера.
Кашляя
   в рукава,
входит
   робковат,
глаза таращит.
Приветствую товарища.
Я
   в языках
    не очень натаскан —
что норвежским,
       что шведским мажь.
Входит татарин:
          «Я
          на татарском
вам

Не высидел дома.
Анненский, Тютчев, Фет.
Опять,
тоскою к людям ведомый,
иду
в кинематографы, в трактиры, в кафе.

За столиком.
Сияние.
Надежда сияет сердцу глупому.
А если за неделю
так изменился россиянин,
что щеки сожгу огнями губ ему.

Осторожно поднимаю глаза,
роюсь в пиджачной куче.
«Назад,
наз-зад,
назад!»
Страх орет из сердца.
Мечется по лицу, безнадежен и скучен.

Последняя самая эта секунда,
секунда эта
     стала началом,
началом
    невероятного гуда.
Весь север гудел.
        Гудения мало.
По дрожи воздушной,
         по колебанью
догадываюсь —
        оно над Любанью.
По холоду,
     по хлопанью дверью
догадываюсь —
         оно над Тверью.
По шуму —
     настежь окна раскинул —
догадываюсь —
        кинулся к Клину.
Теперь грозой Разумовское за́лил.
На Николаевском теперь
           на вокзале.

1.В воскресенье
          от звона
          такой шум,
    что и весельчаку
        самоубийство
                 идет на ум.
    Звонить вручную —
               путь окольный.

2.Провел провода,
        кнопку нажал, —
    и бог
   моментально
            со своей колокольни
                  обулся
                    и прибежал.